Мы живем часто одновременно в реальном и виртуальном мирах. В реальном мире могут быть одни победители и побежденные, а в виртуальном — другие. Нарративы описывают и те, и другие ситуации. И на нарративном уровне могут скрываться будущие поражения, поскольку нарративы являются частью нашего мышления, причем существенной частью, и мы следуем им, рассматривая в качестве определенных когнитивных конструктов.
Нарратив — это ментальная структура, по которой можно понять, как именно протекает наше мышление, как оно структурировано. Нарративы пришли из литературоведения, где они использовались для описания структуры повествования. Это сеть причинно-следственных связей, раскрывающих что и из чего вытекает.
Нарративы задают причины военных действий, чтобы оправдать их в глазах своего населения и всего мира. Россия задала свои цели в войне в Украине как «демилитаризация» и «денацификация». Но они оказались слишком слабы и расплывчаты, чтобы заставить свое население идти на войну. Они были совершенно непроработаны именно как нарративы и слабо применимы к Украине. Это привело не только к провалам на самой войне, но и массовым побегом граждан за границу во время объявленной «частичной мобилизации». Только в Казахстан сбежало 200 тысяч человек при задекларированной числе мобилизуемых в 300 тысяч. А общее число скрывшихся доходит до 700 тысяч [1 — 2].
Однако пропаганда опирается именно на эти нарративы, поскольку других не было заявлено. Сегодня их продолжают активно поддерживать в медиа. Статьи военных корреспондентов наполнены терминами «нацисты» и подобными им, что позволяет активировать в массовом сознании мифологию войны 41 — 45. А некоторые исследователи вообще трактуют ту войну как определенный вариант религии для современной России.
Такой же нечеткой задачей является поиск того, что можно объявить в качестве победы, поскольку любая война кончается нарративом победы. А.Кынев пишет: «Если пытаться найти объяснение этой авантюре, то можно предположить, что тут чисто психологическая подоплека. Либо это демонстративная жесткость в попытке напугать кого-то. Либо это попытка изобразить некий символический результат СВО, ведь за все это время никто так четко и не объяснил, чем должна завершиться СВО. Либо и то и другое. Возможно власти надеются, что этот воображаемый итог в глазах воображаемых сторонников СВО (в реальности же просто терпевшего все это населения и ждавшего, когда же все это закончится) будет воспринят как воображаемая победа. Проблема лишь в том, что все это иллюзия» [3].
Нарративы обеспечивают наше понимание мира. Они отражают модели событий, которые пришли в наши головы и в головы исследователей из прошлого опыта. У В. Проппа, например, модель сказки состояла из набора запретов и их нарушений. При этом сказка состоит из одинакового числа функций действующих лиц, следующих в одном порядке [4].
Говоря сегодняшними словами, нарратив можно представить себе как ментальную конструкцию, описывающую события в реальном мире в определенном порядке. Такой причинно-следственный ряд, упорядочивающий действительность. Пропп даже утверждал: «Все волшебные сказки однотипны по своему строению».
Сильные нарративы поднимают людей на революции, ведут к победе в войне. Они владеют умами. Развлекательные нарративы «прячутся» в фильмах и романах, давая возможность оторваться от реальности. Нарративы структурируют наш опыт, обучают новым вариантам поведения.
Человечество росло и обучалось правильному поведению вместе со своими нарративами, начиная с Красной шапочки, где все беды начинаются от того, что девочка нарушила запрет и заговорила с незнакомцем. Нарративные войны наиболее «приближены» к массовому сознанию. Они понятны и потому результаты их долговечны. Победить нарратив может только другой более сильный нарратив.
Нарратив задает границы между правильным и неправильным мирами. Это литературный формат, наиболее распространенный во все века. По этой причине он оказался востребованным и в пропаганде. Пропаганда по своей сути ведь нацелена не только на восхваление, но и на обвинение.
Нарратив является типичной формой, с помощью которой люди пытаются объяснять мир. Нарративная война позволяет сделать так, чтобы с помощью твоего нарратива противник смотрел на мир.
Победа в нарративной войне приходит вместе с заменой одного доминирующего нарратива на другой. В результате рукоплещут не победителю, а нарративу.
Нарратив — это не столько сказка, как наш тип мышления. К. Столлард, например, говорит: «Исторические нарративы тем и хороши, что они долговечны — особенно во время экономических трудностей. Обвинить внешних врагов, прошлые победы (или поражения) в настоящих проблемах и лишениях — крайне эффективный метод» [5].
Сопоставление с Китаем демонстрирует механизмы развлекательного характера в российских нарративах. К. Столлард, являясь специалистом по Китаю, сопоставляет его с Россией и замечает следующее: «У каждой кампании разный тон. Одна из вещей, которую Россия сделала более эффективно, чем Китай, — государственные телеканалы в России стали в том числе развлекательными, их интересно смотреть. Вы можете не верить в содержание, но они приложили много усилий, чтобы сделать провокационные и драматичные ток-шоу очень «смотрибельными». Зачастую китайские вечерние новости очень сухие. Это не то, что вы бы стали смотреть для развлечения. Правда, в последние годы они стали гораздо активнее использовать другие средства массовой информации, например, снимать крупнобюджетные фильмы» (там же).
Нарратив делает мир более понятным, используя для этого все доступные ему формы. Информация по сути не несет такой ориентации на понимание. Понимание — это результат работы внедренного нарратива.
Имея подобные «формулы» поведения, нам становится более ясным и будущее, поскольку варианты его становятся более определенными. Например, о действиях Путина: «Путин всегда выбирает эскалацию. И дальше при любых неприятных развилках будет выбирать эскалацию вплоть до ядерного оружия», — прогнозирует источник, близкий к правительству и много лет работавший с Путиным [6]. Об этом же, кстати, во многих своих выступлениях напоминает Г. Павловский, часто подчеркивая, что Путин всегда играет на обострение ситуации. Например, он замечает: «есть такое свойство нашей системы — она не капитулирует. Там, где пора отступать, она будет обострять. Она будет радикализировать свое сопротивление. Каким образом, в Кремле сами еще не знают» [7].
Видимо, по этой же причине в Кремле активно заговорили о ядерной войне. И этот нарратив подхватили и политологи. Егор Холмогоров в своем телеграм-канале (https://t.me/holmogortalks/24528) прямо говорит: «Если встанет выбор между победой Украины и глобальной ядерной войной, то ядерная война предпочтительней. Если Украина победит (победой будет считаться любой результат, который не будет считаться однозначной победой России), то не будет никакого соседского сосуществования с Россией. Украина взорвет Россию изнутри».
Глеб Павловский писал прогнозно еще в 21 году: «Сериал «борьбы с укрофашизмом» на российском телевидении — не просто акт злобы Кремля. Переселяясь в постановочные теледекорации, власти втягиваются в ловушку, откуда нет выхода. Из травматической темы Украина развилась в кремлевский синдром, вокруг которого строится все мышление о мире. Это различимо в речах министра Лаврова, требующего для Москвы права действовать «по правде», не беря на себя обязательств. У массивной, но рыхлой России на постсоветском пространстве роль пугала. Будучи сильнее каждой страны в отдельности, она не может реализовать силу в конфликте. В Средней Азии КНР сдерживает Россию эффективнее, чем НАТО. Я не говорю, что война непременно будет. Я о радикализации милитарного состояния, в котором Система пребывает со дня возникновения» [8].
Нарратив войны присутствовал задолго до войны. Массовое сознание достаточно инерционно, его надо «окучивать», чтобы довести до криков одобрения. Власти оно особо не верит, зато рассказам о врагах поверить готово. Группа методологов, представителем которой, к примеру, является С. Кириенко, в свое время пыталась через инструментарий кризиса формировать новую структурность. И война в этом плане является таким же инструментом.
Власть пошла путем войны: «Силовики конвертировали противостояние в привычную им парадигму – «коллективный запад при поддержке национал-предателей стремится развалить Россию». Все остальное стало лишь развитием этой схемы. Несмотря на то что методологи потеряли доверие Путина после 2012 г., их методы – влияние на общество через кризис и программирование реальности – остались с ним как апробированные и проверенные. Однако контекст изменился драматично – кризис стал пониматься как глобальный, а лучший инструмент кризиса – как война. Путин воспринял войну как то единственное, что невыносимо для общественного сознания на Западе, максимально вредящее экономическим процессам, составляющим основу западного мирового влияния» [9].
Война — это обострение ситуации. По этой причине начинают функционировать новые нарративы. Массовое сознание понимает отсылки только на них, поскольку они давно записаны в его памяти.
Правильные нарративы распространяются для всех возрастов, включая детей. Причем активность российской власти на этом направлении внушает подозрение, что дети просто избраны как еще один канал ввода правильных интерпретаций в семьи. Поскольку как-то все это не для детей: «Большая часть вступительного слова посвящена тому, что непризнание Западом «референдумов» и аннексии — это проявление двойных стандартов. Учителя должны рассказать школьникам, что в прошлом были признаны результаты референдумов о независимости в некоторых бывших республиках СССР и в Косово. Заканчивается вступительное слово так: «Результаты референдумов восстановили историческую справедливость, вернув исконные русские, российские земли, а также укрепили суверенитет нашей страны»» [10].
Однако дети являются интересным «каналом» входа в массовое сознание населения, ничем не хуже телевидения. Ведь в Соловьеве тоже важен общий настрой, а не конкретные высказывания…
Пропаганда занята и серьезной задачей по окончанию войны — как любой вариант представить победой. Нарратив дает осмысление. Склоняясь к тому или иному нарративу, мы начинаем видеть все события под другим углом зрения.
Путин увидел Украину в одном нарративе, мир — в другом. Это расхождение есть и внутри самой России: «Если не считать узкого круга преданных президентских соратников, нет никаких признаков того, что российская элита воспринимает проблему Украины как экзистенциальную для России. Для Путина это крайне эмоциональная и личная тема с его зацикленностью на идеях исторической справедливости, исконно русских земель и желании освободить братский украинский народ от приватизированных Западом антироссийских «оккупантов». Но такой подход в российском руководстве не разделяют даже многие ястребы, не говоря уже о технократах, для которых несравнимо важнее закончить войну без поражения, что предполагает гораздо более широкий спектр возможных вариантов «победы»» [11].
И еще: «Глубокое непонимание есть и в вопросе о том, какая у России конечная цель в этой войне? Судя по публичным заявлениям Путина, для него это не только аннексия отдельных областей, но и установление пророссийского режима в остальной Украине (с допущением, что западная часть может отколоться и идти на все четыре стороны). Пока Путин продолжает надеяться, что время на стороне России и Киев рано или поздно падет. Но многие более прагматичные представители элиты готовы удовлетвориться гораздо более скромными «достижениями» – например, только присоединением юго-востока».
И о поиске «правильного» нарратива: «До этого сентября российские элиты прагматично выбирали сторону Путина как гарантированную от поражения. Теперь все зашло настолько далеко, что выбирать, возможно, придется между сценариями проигрыша. А это делает Путина гораздо более уязвимым, потому что он и элита могут выбрать разные сценарии».
Общий вывод таков: важен не факт в физическом пространстве, а нарратив в пространстве виртуальном. А виртуальность дает вдобавок множество вариантов, причем и таких, которые могут спасти ситуацию в пространстве физическом.
Войну прогнозировали на 15 февраля, но она произошла 24. Отсутствие войны 15 вызвало бурную реакцию российских пропагандистов. М. Захарова, например, обличала Запад такими словами: «15 февраля 2022 войдёт в историю как день провала западной пропаганды войны. Посрамлены и уничтожены без единого выстрела» [12].
Кстати, исчезнувший сегодня с политической арены и даже с любых «радаров» В. Сурков тоже 15 февраля, когда он считался еще помощником Путина, заговорил словами, которые теперь можно понять совершенно иначе после 24 февраля — начала войны со стороны России. Государственные границы в этот момент уже перестали быть реальностью для окружения Путина: «Этот мир, известный как Брестский, заранее получил в оппозиционной прессе (таковая тогда еще имелась) дополнительное и более четкое название — похабный. И действительно, мир получился прямо оскорбительный. По его условиям Россия отказывалась от огромных прежде принадлежавших ей территорий Прибалтики, Белоруссии, Украины. Западная граница откатилась далеко на восток, задвинув страну в пределы допетровских, можно даже сказать, доромановских времен. Похабнее некуда. Унизительный «договор» был, по иронии судьбы, отменен не Россией, а ее бывшими (покинутыми ей) союзниками. В том же 18 году. После чего Советская Республика и далее Советский Союз постепенно вернули утраченные земли. По видимости» [13].
И еще: «если сравнить современную карту европейской части нашей страны с картой, утвержденной пресловутым Брестским миром, то вряд ли найдется много отличий. Поразительно, но западная граница нынешней России почти буквально совпадает с той линией ограничения, на которую в 1918 г. малодушно согласились большевики после предъявления германского ультиматума. Получается, Россия спустя много лет была вновь оттеснена обратно в границы «похабного мира». Не проиграв войны. Не заболев революцией. Какой-то смешной перестройки, какой-то мутной гласности хватило, чтобы лоскутная советская империя расползлась по швам. Значит, фатальная уязвимость была встроена в систему. И что дальше? Точно — не тишина. Впереди много геополитики. Практической и прикладной. И даже, возможно, контактной».
Кстати, тогда же пошло обсуждение этого, как Сурков назвал его, «похабного мира», откуда и следовала несущественность границ [14]. Интерпретаторы принялись интерпретировать, что стало элементом подготовки войны в массовом сознании.
Мы живем часто одновременно в реальном и виртуальном мирах. В реальном мире могут быть одни победители и побежденные, а в виртуальном — другие. Нарративы описывают и те, и другие ситуации. И на нарративном уровне могут скрываться и будущие поражения, поскольку нарративы являются частью нашего мышления, причем существенной частью.
Информационное и виртуальное пространства — такое же поле боя, как пространство физическое. Как писал Павловский: «Угроза войной становится неотличима от самого начала войны, преамбулой к ней» [8].
Дж. Най еще в 1991 году писал, что в информационном веке будет иной инструментарий войны. В 2022 г. он ссылается на исследование Ронфельдта и Аркиллы «Чья история побеждает» и хвалит В.Зеленского, говоря «Украинский президент Владимир Зеленский, бывший актер, использовал свои отточенное актерское мастерство, чтобы представлять привлекательный портрет своей страны, обеспечивая не только симпатию, но и вооружение, весьма значимое для жесткой силы» [15].
На наших глазах меняется мир и меняются угрозы. На вооружение пришел новый инструментарий войны, связанный не с жесткой, а с мягкой силой. Человечество стало «добрее», теперь оно убивает не тела, а мозги.
Ронфельдт и Аркилла приходят к выводу о «нетехнологичности» стоящих перед страной вызовов: «Это в основном когнитивный вызов. Противник, а это страны и негосударственные сети, используют скрытые новые типы политической, социальной, культурной и психологической войны против Соединенных Штатов, их союзников и их друзей: войну идей, битвы историй, вооруженные нарративы, меметические операции и эпистемические атаки, сознательно конструируются, чтобы уничтожать силу и эксплуатировать слабости» [16].
И еще: «решающим фактором сегодняшней и завтрашней войны идей будет то, «чья история побеждает» — суть ноополитики. Для улучшения перспектив ноосферы и ноополитики американская политика и стратегия должны, среди прочих инициатив, трактовать глобальное общее как ключевую область, поддерживать «охраняемую открытость» как руководящий принцип, создать новые требования для периодической оценки американского «информационного состояния».
Сместившись в сферу «мягкой» войны, а гибридные войны именно такие, поскольку не выстрелы решают здесь результат конфликта, а интерпретации и слова, у военных возникло внимание к нарративам, которые до этого были чисто литературоведческим понятием. Пропагандистская война ведь тоже реализуется в войне нарративной, поскольку развивается чаще всего в информационном пространстве, правда, с опорой на пространство виртуальное.
Российский нарратив «загоняет» Украину в «неправильный» мир, тем самым оправдывая свою агрессию. Сначала он признавал Украину несостоявшимся государством, подавая себя как государство, задающее нормы остальным. Такая отрицательная подача Украины существовала последние двадцать лет, так что сегодняшняя пропаганда лишь продолжает то, что было уже 20 лет назад, когда социология показывала преобладание негативных оценок Украины над позитивными в российском массовом сознании.
Одной из первых занялась чисто нарративной войной А. Маан, сделав это еще в контексте борьбы с терроризмом. И тут у нее есть кардинальные наблюдения, например, такие: «То, что мы не понимали, состоит в том, что сообщение не несет значения. Значение возникает в голове получателя. Эффективное сообщение запускает уже существующее значение в сознании аудитории» [17].
Это наблюдение носит, по нашему мнению, революционный характер, по сути пересматривая процесс коммуникации. С одной стороны, в сообщении нет того значения, которое возникает в результате его переработки. С другой, это значение уже присутствует в нашей голове. Его активируют и перезапускают.
В другой своей работе Маан, а она, кстати, все анализирует с прикладными целями, пишет: «Нарративы дают смыслы тому, что до этого было набором событий, которые иногда были связанными, а иногда нет. Он сводит вместе события определенным образом и для определенных целей» [18].
Это тоже очень интересное замечание, в соответствии с которым нарративы становятся генераторами смыслов. Разрозненные факты становятся едиными с помощью подсказок из нарративов. Нарратив создает правильные смыслы, в том понимании, что смысл возникает из конструкции нарратива.
Советская пропаганда всегда была хорошим набором нарративов, которые реализовались до бесконечности в литературе и кино, изучались в школе, исследовались наукой. Это был один набор событий, который трансформировали в правильные нарративы. Таблица умножения не подвергается сомнению, так и советские нарративы принимались советским же человеком. Не было других источников правды и справедливости. Тем более пропаганда делает таким массовым повтор своих нарративов, что сквозь них трудно пробиться альтернативным вариантам.
Смещение военных действий в информационную и виртуальную сферу создало прецедент мягкого типа войны, которая происходит без жертв в физическом пространстве, поскольку там боевые действия не ведутся. Но они ведутся в двух других пространствах, причем теперь виртуальное пространство является главной целью.
Маан вводит понятие вооруженного нарратива, задавая его и связанные с ним опасности следующим образом: «Вооруженный нарратив представляет собой глубинную угрозу национальной и международной безопасности и сотрудничеству, угрозу, что наша продвинутая кинетическая способность, как и наших стран-партнеров, не могут справиться в одиночку. Когда нарративы становятся вооруженными, они могут подрывать национальную безопасность, расшатывая веру граждан в демократические институты и право закона, порождая гражданское неповиновение. Вооруженные нарративы в социальных медиа являются излюбленным методом вербовщиком экстремистов. Чтобы остановить рост экстремизма, устранение самих экстремистов является временным решением. Комплексное долгосрочное решение состоит в том, чтобы сделать экстремистские нарративы устаревшими. Эта форма войны вся о влиянии. Но это не информационная война; это война за значение информации. Информация состоит из фактов — сырого набора. Нарративы не рассказывают фактов. Нарративы раскрывают значение фактов. Это нарративная война, и противник бьет по нашим мускулам своими мозгами. По этой причине Исламское Государство может находить рекрутов по всему миру, чтобы ехать в конфликтные зоны для борьбы, и таким образом они могут воодушевлять домашних террористов предпринимать летальные акции без физического принуждения» [19].
И еще возникает понятие стратегического нарратива в развитие их военного применения: «Я определяю стратегические нарративы как коллективные национальные или публичные истории, которые формируют или объединяются вокруг травматических событий для группы. Эти события рассматриваются в экзистенциальных терминах как опасные для национального типа жизни. Под коллективными я понимаю свойства групп или социальных фактов типа культуры» [20].
Нарративы, являясь инструментарием нашего понимания и осмысления ситуации, становятся также и инструментарием воздействия на индивидуальное и массовое сознание. По сути это новый тип «оружия», способного менять картину мира. Поменяв ее, мы получаем возможность влиять на ключевые вопросы войны и мира, в том числе переключая внимание массового сознания на выгодные для нас аспекты. Нарратив как бы не само мышление, а подсказка на то, каким образом эффективнее можно понимать те или иные ситуации. И поскольку он стал «структурой», то это дает возможность его выявлять и использовать в своих целях, в том числе меняя и сталкивая разные нарративы в головах.
Нарративная война является одних из самых древних типов войн. В сказках и мифах победа всегда приходила своим богатырям против чужеземных завоевателей. Нарративы в этом плане оберегают покой и внушают уверенность.
Пропагандистская нарративная война является мифологической, то есть опирается на более глубинные структуры, которые не могут быть ни опровергнуты, ни подтверждены. Она опирается на то, что трудно опровергнуть. Но так же трудно это и доказать. Это такое вербальное пространство, которое с трудом можно сверять с реальностью. Оно всегда пишется из расчета нашей победы и нашей правильности. Всем остальным здесь нет места среди победителей. Отсюда любовь к нарративам у любой государственной пропаганды.
Нарративный инвентарь войны может быть большим. Более того, он особо не меняется, поскольку его трудно и подтвердить, и опровергнуть. Вот, например, инвентарь 2015 года. Здесь российский взгляд на Украину пропагандисты укладывают в следующие нарративы, причем еще до начала войны [21]:
– украинцы и русские — одна нация, объединенная в русском мире,
– Украина не является независимым государством,
– Великая Отечественная война продолжается, фашисты в Украине еще не уничтожены,
– Запад не един, он разделен,
– действия России легитимны.
Эта картина мира определяет как прошлые, так и будущие действия России. Она переводит эти действия из ситуации захватчика в ситуацию спасителя. То есть сама ситуация войны как бы не меняется, изменяется ее интерпретация.
Это такой условный «словарь» высказываний, на базе которого можно описывать Украину. Любой выход за пределы этого языка практически невозможен. Перед нами своеобразная карта мира, задающая дискурс, и то, что отсутствует на такой карте, не может стать предметом разговора. Нарративы в этом плане можно рассматривать как определенные ментальные «кирпичики», позволяющие складывать из них нужный вариант картины мира.
Нарративы нужны президентам, чтобы говорить напрямую с массовым сознанием: «Нарратив Зеленского является блестящим, необходимым изобретением военного времени. Но его воздействие и влияние будет усилено, если с помощью нас он сможет построить другое, отличающееся будущее — с совершенно иным управляющим классом, чем тот, который можно увидеть в комедийном ТВ-шоу Слуга народа — для своей страны, когда кончится война» [22].
Как видим, нарративы требуют не только воплощения, но и трансформации, когда это касается реальности. Это инструментарий, поэтому он может постоянно меняться в зависимости от задач. Сегодня, к примеру, такой задачей для России стал поиск нарратива для завершения войны, он должен раскрыть, как проигрыш подавать как победу.
Путин видит все это в одном наборе нарративов, а его элиты в другом. Т. Становая констатирует: «Для Путина это крайне эмоциональная и личная тема с его зацикленностью на идеях исторической справедливости, исконно русских земель и желании освободить братский украинский народ от приватизированных Западом антироссийских «оккупантов». Но такой подход в российском руководстве не разделяют даже многие ястребы, не говоря уже о технократах, для которых несравнимо важнее закончить войну без поражения, что предполагает гораздо более широкий спектр возможных вариантов «победы»» [23].
И еще о том, что нарратив победы никак не просматривается: «Глубокое непонимание есть и в вопросе о том, какая у России конечная цель в этой войне? Судя по публичным заявлениям Путина, для него это не только аннексия отдельных областей, но и установление пророссийского режима в остальной Украине (с допущением, что западная часть может отколоться и идти на все четыре стороны). Пока Путин продолжает надеяться, что время на стороне России и Киев рано или поздно падет. Но многие более прагматичные представители элиты готовы удовлетвориться гораздо более скромными «достижениями» – например, только присоединением юго-востока».
Плохие новости опасны для власти. Россия, видимо, хочет отучить население от чтения новостей вслед за борьбой с иноагентами (людьми и СМИ). 4 октября 2022 Лента.ру расписывает как положительный опыт уход от чтения новостей. Уход от «нехороших» нарративов стимулируется государством, что можно увидеть в таких советах гражданам [24]:
— «сначала можно устанавливать более скромные цели: к примеру, на выходных читать новости только в течение 20 минут в день, а в дальнейшем распространить это правило на будни и уменьшать лимит»;
— «Собеседница издания отметила, что в силу своей профессии обычно читает намного больше новостей, чем другие пользователи. Однако с конца февраля, после признания Россией независимости Донецкой и Луганской народных республик (ДНР и ЛНР) и начала спецоперации на Украине, россиянка начала бесконтрольно следить за актуальными событиями, так как сильно волновалась из-за происходящего»;
— «Екатерине удалось немного отвлечься от думскроллинга летом: помогали занятие спортом, прогулки и дача. Однако в сентябре, после объявления в РФ частичной мобилизации, россиянка снова начала постоянно мониторить новостные ленты. «Мобилизация касается моего мужа, многих моих близких людей и коллег. Постоянно читаю новости, чтобы попытаться понять, как действовать дальше», — говорит женщина»;
— «Журналист российского издания Михаил К. (имя изменено), поговоривший с «Лентой.ру», признался, что стал беспрерывно читать новости после начала в РФ частичной мобилизации, так как пытался детально разобраться в ситуации. Однако из-за бесконтрольного потребления такого контента молодой человек, по его словам, впервые в своей жизни столкнулся с паническими атаками. Он добавил, что в последнее время старается ограничить себя от огорчающей информации, но это дается с трудом»;
— «Чем больше ресурсов и новостей мы изучаем, тем больше «проваливаемся» в состояние растерянности: пользователь сталкивается не только с негативными переживаниями относительно содержания новости, но и получает противоречивую информацию, которая не может быть обработана мозгом однозначно. Далее происходят энергозатраты на поиск истины и непрерывный процесс обдумывания вводных данных, что отнимает силы и заставляет чувствовать груз от мыслей и усталость от неопределенности».
Управляя медиапространством, государство управляет с помощью нарративов массовым сознанием. Эту проблему можно наглядно увидеть в Беларуси, где приход российской медиасистемы стал давать понятные результаты в пользу России [25]:
— «Полностью одобряют или скорее одобряют действия России в этой войне 21,1% и 20,3% опрошенных. Таким образом, симпатии 41,3% беларусов в сентябре этого года оказались на стороне Кремля, ведущего захватническую войну против своего соседа. 10,3% участников исследования затруднились ответить на этот вопрос. Да, большинство пока против действий России – не одобряют или скорее не одобряют их 34,6% и 12,7%, что в сумме составляет 47,3%. Однако социологи фиксируют тревожную динамику. […] Если в марте и в мае количество тех, кто отрицательно относился к участию беларусской армии в войне, составляло 85% и 85,1% соответственно, то в сентябре против высказались лишь 80,9% участников опроса. А 9,5% респондентов относятся к такому развитию событий положительно;
— и объяснение: «Причины изменений понятны: беларусское медиапространство оккупировано Россией. «Русский мир» проникает в умы беларусов из телепрограмм и со страниц государственных СМИ. Отечественная пропаганда давно перестала быть пробеларусской и оголтело повторяет кремлевские нарративы. Общество больше полугода находится под мощным давлением пропаганды. Не имея альтернативных источников информации, многие беларусы принимают на веру то, что им вещают с экранов. И постепенно начинают сомневаться – в представлении немалой части общества все еще живуч тезис о том, что медиа не могут так откровенно врать».
Сами исследователи опешили: «Андрей Вардомацкий, презентуя исследование, заявил: «Это, кажется, самые тяжелые данные, которые я когда-либо сообщал в своей жизни. Если раньше я говорил, подытоживая данные, про эхо «русского мира», проникновение «русского мира», то сейчас происходит наступление «русского мира»» [26].
Мы как бы все время живем в мире чужой реальности, в смысле осмысленной и понятой не нами, а кем-то, кто делает это для нас, предоставляя нужный этому кому-то результат.
Есть и такие мнения: «Политолог Павел Усов в своем Telegram-канале, комментируя это заявление, также прибег к «демонологии». Эксперт заявил: «Регулярные эпатажно-истерические заявления Карпенкова и других о белорусской оппозиции говорят о том, что в окружении Лукашенко сформировался блок даже не «ястребов», а «демонов». Этот блок сегодня, по-видимому, достаточно многочисленный и влиятельный. По всей видимости, ключевая опора и ресурс «демонов» – это немалая рейдерская ударная группа – ГУБОБиК (Главное управление по борьбе с организованной преступностью), КГБ, ССО (Силы специальных операций Республики Беларусь), которая консолидировалась за период репрессий и стала, по сути, «элитарной». Вся эта прослойка уже даже не «пролукашенковская», не «прогосударственная», а скорее «прорежимная», то есть она поддерживает только репрессивный порядок и служит ему. И поддерживают они Лукашенко, обслуживают его только потому, что он не выходит из этого порядка и является его частью. Думаю, что постепенно у «демонов» будет формироваться убежденность, что этот порядок сможет существовать и без Лукашенко»» (там же).
Пропаганда часто «натыкается» сопротивление аудитории, особенно когда она пытается обосновать новое развитие ситуации. Но для России война с Украиной не стала неожиданной, поскольку Украину давно представляли «врагом» не только в медиа, но и на исследовательском уровне (см., например, работы С. Кургиняна [27 — 28] или серия разработок в «Известиях» [29]). Кургинян прямо пишет: «Не Украину мы исследуем, а украинство. Украинство как конструкт — вот наш предмет. Создание этого конструкта, его характеристики, его последовательная трансформация, его внедрение в жизнь, его перспективы, наконец, — вот что находится в зоне нашего исследования, радикально отличающегося в силу этого от нормального исторического или социологического исследования нормальной же Украины».
Все это можно объяснить не только и не столько личной психологией Путина, как это часто пытаются делать, а столкновением нарратива идентичности Украины и России. Россия видит Украину со своей стороны, а Украина — со своей. А. Маан пишет: «В ситуации вражды будет ошибкой рассматривать нарратив оппонента как рациональную конструкцию. Если мы смотрим на рациональную конструкцию, она обычно является сообщением из арсенала информационных операций. Но сообщение — это не то, что реально мотивирует поведение. Успешное сообщение подключается к большему мотивирующему нарративу. А этот нарратив обычно является нарративом идентичности» [30].
Медиапропаганда сильнее всех живых, и даже чужая работает. Видимо, тут работает совет М. Булгакова: «Если вы заботитесь о своём пищеварении — мой добрый совет: не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И, боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет». Сегодня он бы звучал так: не читайте чужих нарративов…
Нарратив пришел из литературоведения, но там он был структурной единицей для описания текста, а в случае военного применения он стал сообщением, изменяющим картину мира в головах. Нарративы защищают свое сообщество, создавая осмысленный мир вокруг. Нарративы атакуют врагов, разрушая их нарративы и вводя на их место свои. Осмысленный мир всегда лучше, поскольку он отвечает на все вопросы, и заданные, и незаданные…
Георгий Почепцов
