Сейчас Пасху празднуют западные христиане; через неделю будут отмечать православные и греко-католики Украины и России. К тому времени российские войска будут участвовать в своем пасхальном наступлении, новой российской атаке на Украину на Донбассе.
Совпадение самого главного праздника в христианской традиции с жестокой войной дает повод задуматься о том, что означает Пасха, и как интерпретировались жизнь и смерть Иисуса.
Один из способов осмыслить жизнь и смерть Иисуса — связать их. Иисус из Назарета рисковал в своей жизни. Ему было что сказать о любви и правде, но он не провоцировал государство намерено. То, что он умер за свои убеждения, придаёт всему этому незабываемый характер.
При таком толковании Пасхи Иисус был образцовым этиком и правдолюбом, понимавшем, что обязательства сопряжены с риском. Его пример не был бы примером поиска смерти или поиска смысла в смерти. Все заключалось в том, чтобы признать, что некоторый риск смерти в определенных обстоятельствах вытекает из приверженности таким ценностям, как любовь и истина.
«Любовь и правда». Однажды, после дебатов в 2009 году в Братиславе, я просмотрел записи, которые хранил для себя чешский мыслитель (а к тому времени уже бывший президент) Вацлав Гавел. Он написал «любовь и правда» на листе бумаги, а затем нарисовал вокруг этих слов цветы.
Гавел был автором знаменитого высказывания восточноевропейцев о риске в политике. Он написал «Власть бессильных» в коммунистической Чехословакии, за три десятилетия до этого спора, в преддверии смерти философа Яна Паточки, скончавшегося после полицейского допроса. В этом эссе Гавел утверждал, что человек идет на риск ради собственной истины не потому, что наказание имеет какой-то смысл, а потому, что риск присущ истине. «Жить по правде» означает принять меру экзистенциальной опасности.
Что-то подобное говорил советский украинский диссидент Мирослав Маринович, восхищавшийся Гавелом. Риск, на который он и другие шли, будучи правозащитниками в советской Украине 1970-х годов, не был преднамеренной провокацией государства. Он был просто неотъемлемым элементом того, что Маринович назвал «нормальной украинской жизнью». В Советском Союзе могли наказать за исполнение украинских песен или за разговор об украинской истории. И такие обычные вещи делались не ради судебного наказания, а, скорее, потому, что если не делать этого — можно скомпрометировать себя перед самим собой.
И Гавел (который был светским человеком), и Маринович (который испытал прозрение во время допросов) были частью международного движения за права человека, основной деятельностью которого была хроника. Видной формой сопротивления коммунизму была попытка зафиксировать аресты, суды, депортации, приговоры и злоупотребления. «Права человека» означали говорить правду о моменте, когда жизнь прервалась. Эту традицию продолжили после распада Советского Союза журналисты-расследователи, которые рисковали, когда писали о посткоммунистической олигархии и войне.
Об этой традиции правды я вспомнил на этой пасхальной неделе, когда прочитал репортаж Натальи Гуменюк с украинских территорий, с которых были выведены российские войска. Гуменюк входит в замечательную группу украинских журналистов, которые взяли на себя свою долю риска, освещая неравенство и конфликты двадцать первого века.
Во время войны в Украине российская оккупационная практика заключается в казни украинской местной элиты. Российские солдаты стреляют в головы украинским мирным жителям за то, что те приняли на себя часть ответственности за местные дела. По словам выживших, эти местные элиты не искали героического конца. Они просто не могли заставить себя сотрудничать с российским оккупационным режимом. «Они были убиты за нас», — говорит выживший украинец в статье Гуменюк, опубликованной в Страстную пятницу западного обряда. Имеется в виду, что они умерли из-за того, что жили, как слуги своей общины. Однако дело не в том, что их смерть была искупительной. Их смерть в любом случае была ужасом.
Мне также слышится что-то от старой восточноевропейской традиции в том, как Владимир Зеленский говорит об украинских потерях. В интервью, тоже опубликованном в Страстную пятницу, Зеленский говорит о страданиях и смерти, связанных с сопротивлением вторжению в результате риска, на который пришлось пойти, чтобы сохранить жизнь общества. Зеленский не превозносит бой или смерть. На днях он выступил с речью, где вспомнил Гавела: он назвал жизнь во лжи источником путинской агрессии, а правду назвал формой мужества.
Это один из широких взглядов на политику, предложенный Пасхой: жизненные ценности подтверждаются риском смерти. Жизнь полна ценностей, но к каждой из них прилагается риск. Риск соответствует ценности. Если риск реализуется в виде смерти, ценность подтверждается. Но смерть — не главное.
В альтернативной интерпретации смерти Иисуса, перед которой уязвимы все христиане, главное — это смерть. Именно страдание и умирание, а не действие и жизнь, создают смысл.
В таком размышлении о Пасхе значение смерти может вытеснить живое послание любви и истины. Польский романтизм девятнадцатого века повернул в этом направлении. Видение Польшей себя как «Христа народов» было связано не столько с христианским поведением, сколько с готовностью умереть за правое дело. Спустя столетие румынские фашисты прочно отождествляли себя с христианством (восточным православием) и имели буйный культ смерти и мученичества.
Определенное внимание к смерти Иисуса способно, по крайней мере, в политике, снять с себя ответственность за действие. Одно удобное толкование смерти Иисуса за наши грехи состоит в том, что мы невиновны. И тогда возникает вопрос, кто такие «мы». Членов нашей группы можно считать свободными от греха, независимо от того, что мы делаем, тогда как других можно рассматривать как грешников, независимо от того, что они делают.
Такое учение о национальной невиновности выдвинул российский мыслитель Иван Ильин, христианский (православный) фашист. Точка зрения Ильина заключалась в том, что учение Христа об истине и любви следует понимать особым образом, применительно к определенному народу. Мир был разрушен, считает он, и его могли исцелить только русские, особенно фашистский русский лидер. Мол, только Россия имела шанс стать христианской нацией, и то путем тоталитаризма, стирающего различия между народом и правителем. Восстановленная Россия, которая могла бы вести за собой человечество, была бы без национальных меньшинств и без Украины, которой, по утверждению Ильина, не существовало. Христос заповедал любовь к Богу и любовь к ближнему, но это означало для Ильина ненависть к безбожникам, то есть к тем, кто не понимал предназначения России.
По мнению Ильина, все, что русский лидер делает для создания фашистской, имперской России, по определению невинно, поскольку это шаг к искуплению всего мира. Нет ничего плохого в том, уверен он, чтобы лгать и убивать в порочном мире. Мол, ложь и убийство хороши, когда их совершает российский лидер в крестовом походе за восстановление целостности мира.
В последний раз, когда Россия вторглась в Украину в 2014 году, у Путина вошло в привычку ссылаться на Ильина для того, чтобы легитимизировать создание Российской империи. А для оправдания этой войны современный российский фашист Александр Дугин представил Россию в образе распятого мальчика (в «новостях» о событии, которого никогда не было).
Риторика Путина об этой войне имеет смысл в свете такой концепции. На митинге Путин процитировал Библию, чтобы отметить гибель россиян в бою. Он сказал, что их смерть сделала нацию более сплоченной, чем когда-либо прежде.
Убийство местной украинской элиты является частью российской политики «деукраинизации», которую Путин называет «денацификацией», чтобы подчеркнуть, какая страна всегда невиновна, а какая всегда виновна. В этом концептуальном мире украинцы всегда виновны за то, кто они есть, а русские всегда невиновны, что бы они ни делали. Кампания по геноциду украинцев оправдывается притязаниями на постоянную национальную невиновность.
9 мая, крайний срок Путина для победы в пасхальном наступлении, сам по себе является своего рода светской Пасхой: это день празднования победы Советского Союза во Второй мировой войне, в котором представлена гибель миллионов советских солдат в 1940-х, как постоянное искупление России — и оправдание путинских войн. Когда смерть дает смысл — чем больше смертей, тем больше смысла.
Россияне могут вести себя как фашисты, называя других «фашистами». Путин может выразить недоумение, почему он должен чувствовать себя виноватым. Ведь он сказал, что воля Божья состоит в том, чтобы Россия и Украина были «объединены». Мертвые русские доказывают святость его цели, а мертвые украинцы — ее реализацию.
Итак, грядет пасхальное наступление России. Русские православные священнослужители, связанные с российским государством, найдут способы оправдать кровопролитие. Официальная Россия будет защищаться от морального давления нелепыми претензиями на жертвенность. И всем христианам будет над чем задуматься: как думать о жизни и смерти Иисуса в наше военное время.
Тимоти Снайдер
