Часть вторая

 Почему вообще Россия сделала ставку на скоротечную войну? В чем был (очевидно, ошибочный) расчет?

Те, кто планировал войну, исходили из того, что украинская элита слаба и труслива, а украинское общество расколото. 

Казалось бы, эти представления, укоренившиеся в России во времена первого Майдана (то есть зимой 2004–2005 годов), устарели еще в 2014-м. Тогда попытка реализовать пророссийскую или даже российскую «Новороссию» от Харькова до Одессы провалилась. А обломками этого проекта стали ДНР и ЛНР. 

Но если попытка провалилась, почему представления сохранились?

Ключом к тому, почему они до сих пор живы, может стать буквальная одержимость российских силовиков (а вслед за ними — дипломатов и пропагандистов) пожаром в одесском Доме профсоюзов, который произошел в 2014 году. Тогда в результате столкновения сторонников «Евромайдана» и «Антимайдана» погибли 48 человек, еще 200 получили ранения. На российском телевидении произошедшее назвали «новой Хатынью». Именно эти события стали одним из главных мотивов для добровольцев из Одессы и России ехать воевать в Донбасс.

Провал «Новороссии» был интерпретирован не как закономерный результат ложных представлений об Украине, а как результат злокозненных действий «украинских националистов», которые привели к гибели сторонников России. Оставим за скобками предположения о том, что в пожаре могли погибнуть и «сторонники России» в погонах (и что именно отсюда такая одержимость этим пожаром в Москве), — обратимся к особенностям отношений внутри самой российской власти. 

Для того чтобы избежать ответственности за любой провал, в российской бюрократии (и силовики здесь не исключение) принято искать либо козлов отпущения, либо внешние обстоятельства, на которые этот провал можно списать. Провал «Новороссии» — провал коллективный, и списывание его на внешние обстоятельства, а не на изначальные ошибки в анализе ситуации стало чем-то вроде консенсуса.

Украинское общество хоть и разнородно в своих политических и языковых предпочтениях, но целостно в понимании своей страны, украинская гражданская нация сложилась, а элита и органы власти дееспособны. И если российская власть не хочет видеть этого сама, то есть исследования, социология, оценки экспертов, в конце концов. Но Кремль продолжал наблюдать «украинский раскол», украинцев воспринимал как «испорченных русских», а Украину — как «несостоявшееся государство». С этим набором представлений российская власть в 2022 году попробовала во второй раз войти в ту же реку. Удивительно, но факт: несмотря на обилие различных аналитических служб, ведомственных университетов и академических институтов, поправить российскую власть в ее ошибке было некому. 

Работа в бывших российских республиках среди российских дипломатов традиционно воспринимается как ссылка: лучшие туда не едут. И в целом российский МИД не определяет российскую внешнюю политику — он лишь ее исполнитель. В свою очередь, серьезные академические исследователи постсоветских стран либо существовали очень скромно и писали в стол, либо ради карьерных целей пытались в своих текстах и выступлениях соответствовать предпочтениям и воззрениям чиновников в администрации президента и покровительствующих им силовиков.

Любая аналитическая записка, даже сделанная на совесть рядовым сотрудником, проходит цензуру на каждом следующем уровне руководства. Любой неудобный факт или вывод отбрасывается еще на ранних стадиях (следование этому принципу в российской государственной среде называется «политической грамотностью»). 

Альтернативная точка зрения может дойти до людей, принимающих политические решения, только если станет консенсусом среди большинства работающих на власть профильных аналитиков и экспертов. То есть в лучшем случае только тогда, когда почти все возможные ошибки уже будут совершены. А в худшем — когда совершенные ошибки уже невозможно не замечать, а ведомственный интерес состоит в их признании и исправлении. 

Так работает вся система российской государственной политической экспертизы. Только на украинском направлении ситуация еще хуже, потому что в последние восемь лет предметно заниматься исследованиями Украины в России было почти невозможно: количество контактов и денег на них минимизировали. И никаких карьерных перспектив это никому, кроме профильных силовиков, уже не сулило.

Потери России в этой войне и правда большие? И зачем она бомбит мирные объекты?

Спустя месяц с начала войны очевидно: российская армия не просто не может обеспечить Кремлю быструю победу — она несет большие потери, а также зачем-то бомбит жилые кварталы, родильные дома и другую мирную инфраструктуру. Почему это происходит? 

Давайте разберемся с потерями. Можно не верить ни украинским данным (которые говорят, что Россия с начала войны потеряла 16 тысяч человек), ни оценкам НАТО (7–15 тысяч убитых). Но о высоком уровне потерь также говорят независимые фото- и видеоматериалы: они показывают, что одна только российская авиация за минувший месяц лишилась 15 самолетов и 34 вертолетов. Это превышает все потери российской авиации — девять самолетов и больше 20 вертолетов — в первой чеченской войне в 1994–1996 годы. А в ходе десятилетней войны в Афганистане СССР терял в среднем 12–13 самолетов и 30–33 вертолета в год.

Одна из главных причин нынешних больших потерь — дефицит в российских вооруженных силах высокоточных вооружений, а также спутниковых и авиационных систем разведки целей. На сегодня Россия израсходовала уже более тысячи оперативно-тактических баллистических и крылатых ракет всех типов по стационарным и заранее известным целям («Искандер», 9М728, 9М729, несколько вариантов ракет «Калибр», Х-555, Х-101 и так далее). Опираясь на оценочные темпы производства — до 50 ракет в год каждого типа (кроме Х-555, которые не производятся), — можно сделать вывод, что Россия в этой войне уже потратила львиную долю своего высокоточного оружия, способного поражать цели на дальности в несколько сотен километров и произведенного в последние несколько лет.

Кроме того, у российских военных в нынешней войне серьезные проблемы с системами связи. Причем эти проблемы не стали сюрпризом, их легко можно было предсказать: они связаны с фактической невозможностью массового производства военных радиостанций в России в силу хронических проблем с производством электроники в принципе. Поэтому военным в рамках гособоронзаказа поставляли дешевые китайские радиостанции, да и без обвинений в хищениях не обошлось. Проблемы с системами связи делают невозможным эффективное управление войсками и их координацию на поле боя. Что неизбежно ведет к дополнительным потерям.

Переходим к атакам на мирные объекты — и здесь сначала придется коротко рассказать о спутниках. Из 100 с лишним российских военных спутников лишь четыре — оптической разведки. Еще два — спутники радарной разведки, а шесть — морской электронной разведки. Все остальные — это различные спутники связи и ГЛОНАСС, а также спутники предупреждения о ракетном нападении и экспериментальные аппараты программ совершенствования военных спутников. Разведывательные самолеты тоже в дефиците. 

В общем, если цели для ракет были понятны заранее, то разведывать цели для авиации во время войны почти нечем. Что касается навигационной системы ГЛОНАСС, без которой эффективное применение высокоточных вооружений немыслимо, то в ней сейчас в рабочем состоянии находится 22 спутника — тогда как для глобального покрытия необходимо минимум 24 аппарата. То есть российские войска в Украине испытывают трудности не только с нанесением авиационных ударов, но и с навигацией в принципе. 

Ракеты летят к целям с заранее известными координатами — базам, аэродромам и так далее; они могут обходиться и без спутников, а лететь по полетному заданию, заложенному в бортовую инерциальную навигационную систему (хотя и здесь, кажется, все непросто). Самолеты — нет. Отсюда и возникает этот парадокс: Россия может использовать сотни произведенных ранее ракет против военных, инфраструктурных и промышленных объектов, но при этом не способна использовать тактическую авиацию и артиллерию иным способом, кроме как для нанесения ударов по жилой застройке, школам и больницам.

Все это — результат военной модернизации последних 13 лет (о которой коротко рассказано в первой части этого текста, посвященной причинам войны). Количество закупленных вооружений и систем плохо трансформируется в новое качество вооруженных сил на поле боя. 

Дело здесь еще и в системе военного образования, от реформы которой Кремль отказался еще в начале десятых годов. Система отношений внутри армейской иерархии тоже сыграла свою роль. Долгие годы военная служба в стране бюрократизировалась. Смысл этого процесса заключался в обеспечении полной политической лояльности офицерского корпуса российскому руководству, а также беспрекословного следования инструкциям и приказам. Ведь Кремль своим военным традиционно не доверяет и десятилетиями рассматривает угрозу военного переворота как реальную. Ценой такого курса стало лишение офицеров гибкости и независимости мышления. На это наложилась еще и деморализация российских военных, многие из которых откровенно не понимают целей и смысла нынешней войны (о чем можно сделать вывод в том числе на основании упомянутых выше текстов Ивашова и Ходаренка). 

Короче говоря, за количеством танков и самолетов российская власть совершенно проигнорировала тот факт, что война — это в первую очередь про людей, их мотивы, морально-психологическое состояние, интеллект и этику. Игнорируя все это, российская власть вряд ли может рассчитывать на позитивный для себя исход.

Каким будет мир после войны? И можно ли уже сейчас ответить на этот вопрос?

Нынешняя война имеет потенциал для эскалации. Однако уже сегодня можно предсказать две вещи.

Первая. Организация Объединенных Наций в том виде, каком мы ее знали с 1945 года, вряд ли сможет продолжить свое существование. Россия как постоянный член Совета Безопасности ООН, имеющий право вето, дискредитировала не только себя — дискредитирован сам институциональный механизм. Он нуждается либо в замене, либо реформе, о необходимости которой говорят много лет (но на которую все это время не хватало политической воли).

И вторая. Россия почти наверняка потеряет свой статус великой державы. Потому что великая держава — это не только сила, но и ответственность за поддержание сложившихся международных правил, за несоблюдение обязательств. Статус великой державы — это, помимо прочего, еще и про доверие других стран к ней. 

Обо всем остальном пока с уверенностью говорить сложно. Например, во внутренней политике четко видно лишь то, что в стране формируется тоталитарная система правления — буквально по школьным учебникам обществознания. Однако сложно прогнозировать, во что это кристаллизуется. Неопределенность усугубляется перспективой частичной деиндустриализации страны, чему способствуют жесточайшие западные санкции. 

Но есть и хорошие новости — сложное институциональное устройство российского государства может сыграть ему на руку. Это устройство если и не имеет надежной «защиты от дурака», то, по крайней мере, способно утопить в бюрократической рутине попытки еще большей архаизации управления. 

И кроме того, российское общество гораздо сложнее российской элиты. И конечно, оно сложнее представлений элиты о нем. Так что именно сложность, возможно, станет предохранителем. И позволит России выйти из того политического радикализма, который мы сейчас наблюдаем, в умеренность.

Вне зависимости от того, сможет ли российская армия добиться весомых успехов на поле боя в Украине, Кремль вряд ли сможет выиграть эту войну политически.

У него не выйдет ни перестроить мировой порядок выгодным для себя образом (весь этот порядок уже обратился против страны), ни стать гарантом европейской безопасности (потому что Россия сама по себе опасна), ни обеспечить устойчивость политических и экономических позиций российской элиты (эта устойчивость уже разрушена), ни сбалансировать российскую политическую и экономическую систему в целом (уже очевидно, что на это нет никакой надежды).

При этом международная маргинализация России даже при самом лучшем сценарии (а этот сценарий, очевидно, заключается в смене власти внутри страны и урегулировании отношений с остальным миром) потребует полного переосмысления российской внешней политики на десятилетия вперед. В потере статуса великой державы, как бы парадоксально это ни прозвучало, нет объективно ничего плохого. Другой вопрос, что период адаптации к новой реальности может проходить довольно болезненно.

Не только для власти, но и для общества в целом.

Павел Лузин