Часть первая

Зачем России понадобилась эта война? И что к ней привело?

Начнем с начала — с предпосылок войны: экономических, внутриполитических и геополитических. Чтобы рассказать о них, придется вспомнить многие события из истории современной России. Контекст здесь важен. Но мы вынуждены дать его широкими мазками, потому что подробный рассказ об этих событиях занял бы десятки страниц. 

Сначала перечислим эти события, а потом подытожим их.

Во-первых, экономический кризис 2008 года. Он сильно ударил по российской модели экономического развития, которая сложилась еще во второй половине девяностых годов прошлого века. А после поддерживалась нефтяным бумом нулевых. Долгие годы эта система работала, но кризис 2008-го показал, что ее устойчивость и жизнеспособность под вопросом.

Во-вторых, российско-грузинская война 2008 года, которая стала реакцией Кремля на постепенное превращение Грузии из обломка Советского Союза в развивающееся государство, ориентированное на Европу. Это угрожало России потерей контроля над Абхазией и Южной Осетией, и потенциально — над Арменией, которая находится под сильным российским влиянием. То есть для России речь шла о систематическом сокращении ее влияния и присутствия на Южном Кавказе — война должна была это предотвратить. Победа над грузинской армией далась нелегко, и Москва оказалась перед острой необходимостью военной модернизации. 

В-третьих, комплексная военная реформа, которую провели в 2009–2012 годах. Примерно в середине этой реформы, в 2011-м, началось масштабное перевооружение российской армии. Первые результаты реформы мы увидели во время аннексии Крыма (февраль 2014 года), боев под Иловайском (август 2014 года) и Дебальцево (февраль 2015 года), а также в ходе активной фазы кампании в Сирии (с октября 2015-го по ноябрь 2017-го). И Кремль признал эти результаты удовлетворительными. Модернизация армии и накачка военной промышленности деньгами шли в соответствии с идеями авторитарной модернизации и образом сильной военной державы. Эти идеи и этот образ глубоко укоренились в российской политической культуре: иначе как державу, без которой в мире не решается ни один важный вопрос, страна себя не воспринимает. Такой имидж России в том числе обеспечивал легитимность нынешней власти — то есть согласие большей части общества с существующим политическим порядком.

В-четвертых, провал экономической и политической модернизации в 2012–2014 годах. Курс на нее страна взяла во времена президентства Дмитрия Медведева — попытка была в том, чтобы провести модернизацию, которая не затрагивала бы основ распределения власти и контроля над основными активами внутри страны. Попытка провалилась: стало очевидно, что без изменения всей системы модернизация невозможна. Но это разрушило бы сложившийся баланс в российской элите, поэтому модернизации власть предпочла консервацию с переходом в реакцию. От либерализации экономики тоже отказались — в пользу усиления ее регулирования государством (для такого регулирования существует специальный термин — интервенционизм). Причем с переходом к командно-административным методам в отдельных сферах: от установления предельных цен на некоторые товары (например, на сахар и подсолнечное масло) до фактически плановой системы управления производством в военной промышленности.

В-пятых, кризис в промышленном комплексе. Официальным флагманам российской промышленной модернизации — государственным оборонным компаниям — уже в 2016–2017 годах потребовалось списание банковских кредитов на 1 триллион рублей. А к середине 2019-го у них вновь образовалась дыра в 700 миллиардов рублей. При этом западные санкции, введенные после аннексии Крыма, затруднили технологическое обновление. А придуманные программы импортозамещения вели либо к дополнительным издержкам, либо и вовсе оказались невыполнимы (например, в сфере космической электроники). Даже частные промышленные компании, не занятые в военном производстве и сохранившие доступ к западным технологиям, были в значительной степени ориентированы на заказы от госкорпораций и государственные программы развития. Это еще больше усиливало роль государства в экономике. Хозяйственная деятельность становилась все менее гибкой, а российское отставание от промышленно развитых стран нарастало.

В-шестых, демографический фактор. По состоянию на 1 января 2019 года в России насчитывалось 61,5 миллиона человек в возрасте от 45 лет и старше — против 59,3 миллиона человек в возрасте 15–44 лет. То есть большинство населения составляют люди, чьи социальные траектории и жизненные цели распались вместе с распадом СССР. Эта часть общества до сих пор ностальгирует по советским временам, сожалея о рухнувших надеждах молодости. Российская элита отвечает на это патернализмом и идеологией «поднимающейся с колен империи». Сама элита тоже видит распад СССР трагедией, не в последнюю очередь из-за попыток демократизации страны, которые за этим распадом последовали. Элита хорошо помнит, как была разрушена монополия на власть и богатство, принадлежавшая КПСС. И теперь боится потерять свою монополию в открытой политической и экономической конкуренции.

В-седьмых, оппозиционные настроения в городах-миллионниках, которые во второй половине десятых вновь начали выступать с требованиями об обновлении системы. Всплеск протестной активности 2017 года показал, что города постепенно обретают субъектность. Этот всплеск напомнил Кремлю о больших протестных акциях 2011–2012 годов. После того как недовольство удалось погасить, власти начали работать над тем, чтобы усилить контроль над городскими процессами. И планы правительства на развитие агломераций как раз об этом — согласно этим планам, государство готово потратить на «агрессивное развитие инфраструктуры» в городах аж 22 триллиона рублей в ближайшие девять лет. Но долгосрочная угроза властной монополии со стороны наиболее прогрессивной части российского общества все равно вызревала.

Одним словом, российская система теряла драйв — и в 2020 году увидела выход в смене правительства и Конституции. Однако это не только не решило проблемы, но и усугубило ее, ведь качественного обновления системы так и не произошло, а поправки к Конституции вызвали глухое недовольство даже в российской армии. 

Все это дополнительно усугубила пандемия коронавируса — и экономический кризис, который она с собой принесла. Федеральный бюджет в таких условиях еще удавалось балансировать, но региональные и местные в 2020 году перестали сходиться даже с учетом дотаций из центра: их собственные налоговые и неналоговые доходы составили 10,8 триллиона рублей при расходах 15,6 триллиона рублей. Рекордные федеральные вливания в размере больше 4 триллионов рублей ситуацию решить не смогли — политическая и экономическая разбалансировка в стране усиливалась.

Эти большие сложные процессы и стали основой для «фазового перехода» российской системы в радикальное состояние, в попытку найти новый баланс через войну, через изменение международных правил игры и расширение территории власти и доступных для перераспределения активов. 

То есть нынешняя война стала вариантом выхода из того тупика, в котором оказалась Россия несколько лет назад — и из которого система не могла выйти все эти годы.

Переходим к самой войне: почему ее планировали как «спецоперацию»? И кто планировал?

Россия начала готовить войну против Украины не позднее осени 2020 года. Готовилась война как скоротечная — в три-четыре дня. При этом к ней оказались не готовы ни гражданское правительство (судя по всему, оно рассчитывало, что дело ограничится признанием ЛНР и ДНР в фактических границах), ни сама армия.

Правительство не было готово, потому что не было в курсе. Его глава — вероятно, тоже, как и глава Центробанка. Слишком большая вовлеченность гражданских руководителей в процесс принятия решений могла привести к сопротивлению. А еще — усугубила бы противоречия не только между гражданским и силовым блоками, но и внутри каждого из них.

Почему армия тоже оказалась не готова? Это может показаться абсурдным, но армия играла в планировании войны второстепенную роль. Об этом говорит сразу несколько фактов. Во-первых, активное использование в боевых действиях войск Росгвардии и чеченских силовиков. Во-вторых, отсутствие информации о том, кто же является командующим в этой войне (во всех официальных военных и миротворческих операциях России за последние три десятилетия имена командующих известны, а здесь — нет). В-третьих, сопротивление военного командования сценарию полномасштабного вторжения в Украину; на публику оно вылилось в виде текстов отставного генерала Леонида Ивашова и отставного полковника Михаила Ходаренка (эксперты из отставных военных зачастую сохраняют устойчивые связи в среде действующего военного руководства и служат для передачи информации, которую нельзя донести по официальным каналам). И наконец, в-четвертых, свидетельства о роли 5-й службы ФСБ (ее официальное название — Служба оперативной информации и международных связей) в определении политики России в отношении Украины.

Сама логика «спецопераций» характерна для выходцев из российских ведомств — наследников КГБ СССР. Это Федеральная служба безопасности, Федеральная служба охраны, Служба внешней разведки и Главное управление специальных программ президента. В последние годы присутствие чекистов в оборонной сфере было все более заметным. Например, командующими Силами специальных операций с 2014 года становились выходцы из ФСО и ФСБ. Главнокомандующим сначала внутренних войск МВД, а затем и Росгвардии назначен выходец из ФСО. Все это позволяет с большой долей уверенности предполагать, что войну планировали именно приближенные к Кремлю генералы-чекисты, которые воспринимали военных лишь как необходимую силовую поддержку.

Как объясняют себе смысл войны ее организаторы? Если пытаться реконструировать их логику, то во внешней политике война, судя по всему, должна была сломать прежние основы европейской и международной безопасности, а также принудить Запад к новому формату отношений с Россией. Кроме того, войну можно считать и своеобразным бунтом страны против глобализации, в которой российская власть никак не могла найти своего места, гарантирующего ей политическую и экономическую устойчивость в долгосрочной перспективе. 

Расчет здесь, вероятно, основывался на предположении, что погруженный в собственные политические, экономические и пандемийные неурядицы Запад деморализован и вряд ли будет един в вопросе Украины. Кроме того, Москва видела, как в 2020 году Азербайджан при поддержке Турции победил Армению в войне и не получил в ответ никакой реакции со стороны Запада — даже несмотря на присутствие сильных армянских диаспор в США и Франции.

Однако война имела для России и внутриполитический смысл: гипотетически она могла трансформировать российскую политическую систему и в случае победы вывести часть элиты на уровень нового союзного государства (с участием не только Беларуси, но и подчиненной Украины) — то есть на наднациональный уровень управления. Ведь любое марионеточное пророссийское правительство в Киеве могло бы удержаться на своем месте только при постоянном российском присутствии. Таким образом, создание союзного государства России, Беларуси и Украины — единственный способ закрепить итоги планировавшегося блицкрига. При этом произошло бы не только расширение доступных к перераспределению активов, но и увеличение населения, которое заметно сократилось из-за коронавируса. 

Кстати, внутриполитическую трансформацию уже можно увидеть. Абсолютное большинство российской бюрократии согласилось быть в одной лодке с теми, кто выступает за войну до победного конца. То есть мобилизация элиты налицо — хотя перераспределение власти и влияния только запущено.

Но стоит иметь в виду, что военная кампания, очевидно, отклонилась от плана и затягивается — а значит, и внутриполитические процессы рискуют выйти из-под контроля. Как минимум, число ресурсов, доступных для перераспределения внутри российской системы, не увеличилось, а резко сократилось за прошедший месяц — и это лишь усугубляет разбалансировку. 

А результатов у разбалансировки может быть два. Это либо дальнейшая внутриполитическая радикализация системы (то есть открытый тоталитаризм) — если система сумеет сохранить себя. Либо распад системы с последующим переустройством российской государственности — через переворот, революцию или серию гражданских конфликтов.

Павел Лузин